Возвращение в Россию
Следующий, 1993 год был бурным и для меня очень активным. Силы восстановились, и их было еще на удивление много. Хотя в начале года я пережила тяжелую утрату: неожиданно и чрезвычайно быстро скончалась от рака головного мозга моя близкая подруга из Регенсбурга Ингеборг Кёк. Познакомились мы через открытые письма, она и я опубликовали их в газете, которую мы обе читали. Это были, конечно, политические письма. Так возникла сначала личная переписка, потом знакомство. Мы обе были глубоко верующими и интеллектуалами, она была доктором гуманитарных наук. А так между нами как будто и не было сходства, она была крепко связана с баварской провинцией, даже в Мюнхен приезжала редко, чаще ездила я в Регенсбург — на машине совсем недалеко. За границу, кроме Швейцарии, где у нее были родственники, она не ездила, но знала английский и французский языки и начинала изучать русский, однако не осилила. Это было еще до знакомства со мной. Она работала в институте преподавания для взрослых, куда меня часто приглашали делать доклады. Инге не любила ходить к врачам (ее отец был врач), всегда говорила, что она здорова. Головных болей у нее не было, первые признаки болезни появились в конце декабря 1992 года, скончалась она уже в начале февраля 1993 года, оставаясь до конца в ясной памяти, успев еще в больнице прочесть книгу Гуардини о Достоевском.
Эта смерть повлияла бы на меня много больше, если б не Россия. Уже в марте я туда полетела, снова в Москву, на этот раз к Лизе Пона-риной, журналистке, с которой познакомилась в Мюнхене. В Петербург я тоже ездила и тоже останавливалась у новых моих знакомых.
Тогда как раз прошел в России важный референдум, теперь давно забытый. Шла подготовка новой конституции. Я ходила на собрания, читала лекции в университете в Москве и в разных институтах, вообще, была еще полна энергии и жажды деятельности. Читать лекции в Москве, ездить в Петербург, уже официально носивший это прекрасное имя (Солженицын хотел переименовать город в Невоград — какая нелепая затея!), — все это было Божием чу-
дом. Кругом — брожение умов, что и понятно. Но, к сожалению, довольно мало было тех, кто понимал, какой «коперниковский пере^ ворот» (как написал профессор Чемпиель) произошел на самом деле. На обывательской жизни Ёсе это сказывалось по-разному: по одному направлению — положительно, по другому — отрицательно.
Демократия и до сих пор воспринимается многими — и не только в России — как панацея от всякого зла. Помню, как одна молодая женщина воскликнула: «Какая ж это демократия, если наш завод обанкротился!» Другие же усматривали в демократии корень зла, не давая себе труда подумать, что она вообще такое. Мало кто представлял себе, что это только государственный строй, не имеющий абсолютного значения, подходящий в определенное историческое время и для определенных народов, а вовсе не универсальное устройство для всех времен и народов. В наше время для европейских и американских народов это, вероятно, наилучшее государственное устройство, но оно не носит характера универсальности во времени и пространстве.
Почти фазу же после возвращения в Мюнхен я снова полетела в Москву на университетскую конференцию по будущему России, где делала доклад. Впрочем, эта конференция не имела никакого значения для будущего, но после нее меня пригласили прочесть короткий курс по политологии в Московском университете.
В конце июня я снова поехала в Россию, на этот раз на поезде и прежде всего во Псков. Этого хотела моя спутница Люция Люиг. Дружба с ней и ее родными имеет глубокие корни. Ее дедушка до революции преподавал немецкий язык в псковской гимназии. Его младший сын как раз окончил гимназию перед революцией, сражался в армии Юденича и отступил в Эстонию. Однажды он появился в Мюнхене и разыскал нас. Моего отца знали во Пскове все, господин Люиг тоже знал его, хотя непосредственно у него не учился. Он привез с собой двух четырнадцатилетних дочерей-двойняшек и отдал в ту русскую гимназию в Мюнхене, о которой я писала и где преподавал мой отец, а потом и я уже после кончины моего отца. Девочки учились у меня, а потом одна из них, Люция, окончила Мюнхенский университет по славистике и истории, но получила место преподавателя русского языка и истории в Брауншвейге. На севере Германии были гимназии, где русский язык преподавался как второй язык, тогда как в Баварии таких гимназий не было.
Я поехала на машине в Брауншвейг, оставила ее там, и мы на
поезде отправились в Россию через Берлин, затем Польшу, Белоруссию, Литву, Латвию до Пскова, где нас встретили. Ехать в поезде было уютно, тем более одним в купе, чай всегда можно было получить, но пищу надо было брать с собой.
Во Пскове ей в самом деле помогли разыскать дореволюционные архивы об ее дедушке и тете, старшей сестре отца, преподававшей до революции в псковской женской гимназии. А я в этот раз разыскала свою старую школу. Какая же она маленькая! Неужели мы помещались когда-то в этой будочке, и оиа казалась нам даже достаточно просторной! Никаких документов о моем времени не сохранилось, в войну все погибло. Ездили мы и в Питер, который она знала, поскольку ей не возбранялось ездить в Ленинград: она не была эмигранткой, родилась в тогда независимой Эстонии. Вернувшись во Псков, мы съездили в Пушкинские Горы и в Печоры, родину моей матери, побывали в Псково-Печорском монастыре. Мои родители много о нем рассказывали. Но когда я жила во Пскове, он был в Эстонии и потому за границей, а когда я жила в Германии, он был в СССР и потому — опять — за границей. А в те времена переезды через эти границы были недопустимы.
Осенью я снова отправилась в Москву к моим родственникам читать в Московском университете в течение четырех недель лекции по анализу идеологий.
В Москве я пережила путч старого Верховного Совета. По призыву Гайдара мои молодые знакомые пошли на ночное противостояние, и я жалела, что возраст не позволяет мне пойти туда же, сил уже не было. Они рассказывали, что жители приносили им бутерброды и горячий чай в термосах. Большинство было настроено за Ельцина. Днем мы со Светланой, женой Димы, ходили к окруженному милицией Белому дому, причем она очень умело выдумала уловку, чтобы милиционеры пропустили нас ближе. Мы даже собрались туда вечером, совсем перед началом перестрелки, когда прибежал Максим, сын моего племянника Димы, и закричал, что мы сошли с ума. Дима же еще раньше уехал в командировку.
Вечером и ночью я долго смотрела телевизор, но под утро крепко заснула и даже сначала не услышала тяжелых выстрелов. Ко мне в комнату вбежала встревоженная Светлана и закричала: «Стреляют!», а я со сна пробормотала: «Успокойся, Светлана, постреляют, постреляют и перестанут. Это всегда так бывает, сначала стреляют, а потом перестают». Отдаленные уханья тяжелых орудий
после обстрелов и ковровых бомбежек войны не могли произвести на меня особого впечатления, а в конечном исходе столкновения я не сомневалась. Стрельба скоро прекратилась.
В то время шло обсуждение проекта новой конституции. В общем она меня удовлетворяла. Я приветствовала создание именно президентской, а не парламентской республики. Хотя как раз от некоторых либералов и бывших диссидентов можно было услышать, что «настоящая» демократия — это парламентская республика, — мнение, которое как раз указывало на путаницу во многих головах. Два пункта конституции мне очень не нравились: избирательный закон и возрастное ограничение президента (65 лет): последнее необходимо было снять во что бы то ни стало. Мне было ясно, что при все еще очень большом брожении в России менять президента через три года (Ельцину было уже 62 года) никак нельзя. Ельцин должен был оставаться президентом на два срока. Замены пока не было. Мне не нравилось и сокращение президентского срока до четырех лет. В неустоявшейся России это слишком короткий срок, оставили хотя бы пять лет, как было перед тем еще в РСФСР.
Что касается избирательного закона, то его отчасти слизали с 1ермании, не заметив, что это плохой закон. Хорошо еще, что только половину депутатов выбирали по партийным спискам, половину по мажоритарному порядку. Конечно, мажоритарный способ наилучший: тогда депутат отвечает перед своими избирателями. В выборах по партийным спискам избиратель покупает кота в мешке, не зная, кого же лично он посылает в парламент, а депутаты отвечают не перед избирателями, а перед своим партийным начальством. Пример — Германия. Гельмут Коль i6 лет широко использовал возможность лидера ХДС и фракции бундестага ХДС/ХСС вычеркивать из списка кандидатов в депутаты всех самостоятельно мысливших и способных политиков. В результате он обескровил свою партию. Теперь у нее пока нет способных политиков, и она не может воспользоваться трудностями правительственной коалиции. Впрочем, сейчас (в начале 2ОО2 года) кандидатам в канцлеры определен баварский премьер Штойбер, и ХДС снова поднимается.