Словарь русской брани
Некоторые авторы пытаются (достаточно декларативно и излишне прямолинейно) объяснить различную интенсивность той или иной инвективной модели в разных языках национальной спецификой. «В основе немецкой инвективной стратегии лежат оскорбления с упоминанием экскрементов, —- пишет, например, Н. Малинин. — Причина — известная чистоплотность этого народа. Во Франции и Англии самое обидное ругательство носит коитальный характер, а в Италии это — богохульство… что объясняется пресловутой набожностью потомков Ромула. В славянских культурах, где особенно высок статус родственных отношений по материнской линии, самым страшным ругательством является сексуальное оскорбление матери» (Малинин 1991). Подобное мнение бытует у многих. «Мат есть публичное оскорбление сакральных запретов, —- утверждает писатель А. Королев. — Например, известное русское ругательство про то, что я.имел твою мать, посягает на архаическое, идущее из глубин подсознания категорическое воспрещение на все, что связано с сексуальной природой и половой жизнью матери. Этот корень запрета берет свое начало в матриархате, в той священной его огневой точке, когда возникло смертельное табу на связь с собственной матерью и в первобытном племени стал формироваться институт семьи» (Королев 2001, 12). Уже почти столетие назад, однако, известный славист Р. Брандт категорически отвергал такую «матриархальную» трактовку нашего ругательства. «Матерная брань коренится не в презрении к матерям, — подчеркивал он, — а в уважении: при первоначальном, сознательном, ее употреблении, несомненно, имелось в виду, что человек сильнее, чем личную обиду, почувствует обиду, нанесенную его матери» (Брандт 1915, 356). Как мы увидим ниже, возведение русского мата к «сексуальному оскорблению матери» как нашей национальной особенности в диахронической проекции совершенно неоправданно, как вряд ли оправданны излишне общие «национальные» интерпретации немецких, французских, английских и итальянских ругательств.
Национальное своеобразие русского языка в интересующем нас аспекте, следовательно, не в самом наборе лексики, а в ее распределении на оси «центр — периферия». Ядро русской ма-
терщины составляет очень частотная «сексуальная» триада: хуй — пизда — ебать. Число их производных и эвфемизмов поистине неисчислимо, ибо они постоянно генерируются живой «площадной» речью. Вот лишь далеко не полный ряд образований от глагола ебать, приводимый В. Раскиным (Raskin 1978,322): еба-нуть, ебануться, ебаться, ебиздить, ёбнуть, ёбнуться, ебстись, въебать, выебать, выёбываться, доебать, доебаться, доёбывать, заебатъ, заебаться, наебать, наебаться, наебнуть, наебнуться, объебать, объебаться, остоебенитъ, остоебеть, отъебать, отъебатъся, переебать, переебаться, поебать, поебаться, подъе-бать, подъебаться, подъебнуть, разъебать, разъебаться, съе-батъ, съебаться, уебать.
Как видим, интересующий нас глагол динамически отражает всю русскую словообразовательную парадигматику глагольной лексики. Аналогичны его словобразовательные потенции в других частеречных разрядах: долбоёб, ёбарь, ебатура, ебальник, заёб, мудоёб, поебон, ебливый, приёбливый, поёбанный и т. д.
Не менее показателен перечень синонимов для обозначения мужского полового органа и яичек, собранный томским врачом, доктором медицинских наук Ю. Козловым (Шерстобоева 1998, 10): триэр, верный кореш, главная смысловая ось, 21-й палец, девичья игрушка, детородный уд, женилка, источник вечного наслаждения, мечта Евы, пятая нога, агрегат, аргумент, ванька-встанька, волшебная палочка, гвоздь программы, дуло, жених, интеграл, истукан, копьё, корень жизни, крючок, ласкун, мальчишка, малыш, ребро Адама, сверло, свирель, скакун, слон, соловей-разбойник, хобот, шишка, штука; змеевы орехи, косматое вымя, адамовы яблоки, бильярдные шары…
«Триадность» русской брани чрезвычайно активно проявляется и во фразеологии. Не случайно она обычно кодируется цензорами и правилами литературного «приличия» тремя точками, а одним из популярных эвфемизмов первого члена обеденной триады является оборот три буквы. Выражение послать на три буквы кого в современной речи столь популярно, что породило немало шутливых анекдотов, где, например, под последними понимается «стройка века» БАМ (Байкало-Амурская магистраль) или XVII съезд комсомола. Семантическая опустошенность и высокий экспрессивный накал таких выражений позволяют употреблять их даже вообще или без табуизированного существительно-
го, или без табуизированного глагола, как это делает один из петербургских поэтов:
— Ты куда идешь, страна?
— Я иду тихонько на…
— На работу? На ученье?
— Просто на — без уточненья.
Я рекламу стал читать -И решил, что надо брать: Банки, почту с телеграфом И вокзалы, вашу мать.
(Николай Галь. С.-Петерб. вед. 1996. 16 марта)
Читатель легко продолжит список подобных синонимов и эвфемизмов, листая страницы данного словаря. Набор их поистине неисчерпаем, но еще более неисчерпаем перечисленный набор этой лексики в составе русской фразеологии, где они не только частотно активны, но и функционально-семантически целенаправленны и в высшей степени экспрессивны. Ошибочно было бы думать, что эта фразеология (как, впрочем, и лексика) состоит исключительно из обсценизов, т. е. «сексуальной» брани, которая поражает воображение иностранцев.
Такой взгляд на русскую брань — это не что иное, как бытовизм, который не менее опасен, чем категорическое официозное запретительство любых отклонений от литературного языкового стандарта. Многие (особенно, как раньше говорили, так называемая широкая общественность) видят в ругани лишь скабрезность, неприличия именно потому, что не могут или не хотят отрешиться от «буквализма» в восприятии мата. Под микроскопом же историко-этимологического анализа он открывает иные функционально-семантические ретроспективы и обнаруживает тесную связь либо с весьма обыденными, «приличными» бытовыми понятиями, либо с важными для русской мифологии и культуры сферами представлений.
Основные «три кита» русского мата, например, этимологически расшифровываются достаточно прилично: праслав. jebti. первоначально значило ‘бить, ударять’, xuj (родственный слову хвоя) — ‘игла хвойного дерева’, ‘нечто колкое’, pisbda — ‘мочеиспускательный орган’. Конечно, приводимые расшифровки — не этимологическая истина в последней инстанции, а, наобо-
рот, только гипотетические реконструкции первичного значения этих древних слов, вызывающие до сих пор острые дискуссии у этимологов. В этом читатель может убедиться, обратившись к соответствующим словарным статьям книги. Научный анализ, между прочим, позволяет опровергнуть распространенную националистическую интерпретацию самого известного русского ругательства ёб твою мать! Некоторые ученые, отталкиваясь от его буквального понимания, приписывали русской патриархальной общине инцестивные наклонности. Возможно, именно это обстоятельство длительное время делало популярной версию о татарском происхождении этой бранной формулы. Сопоставление славянской и тюркской лексики (хуй, пизда, ебать, блядь), однако, убедительно показывает, что между ними ни с этимологической точки зрения, ни с семасиологической нет ничего общего (Подвальная 1996,78). Это наблюдение подтверждает давний отказ Р. Брандта объяснять русскую и сербскую матерную брань как заимствование у татар и турок и его предположение о ее существовании уже у праславян (Брандт 1915,355). Слависты сейчас уже не сомневаются в том, что матерная брань «носит исконно славянский характер, в основном восходит к общеславянскому словарю» (Журавлев 1994; Ковалев 1996; 1998). Собственно, попытки расшифровать «матерную» формулу на основе исконно русского лексикона делались уже давно. Известный этнограф и диалектолог Д. К. Зеленин объяснял ее таким образом: «Так называемая матерная брань равносильна, собственно, бранным выражениям: молокосос, щенок и т. п., подчеркивающим юность и неопытность объекта брани. Ругающийся выставляет здесь себя как бы отцом того, кого он бранит, неприличная формула матерной ругани означает собственно: я твой отец! точнее: я мог быть твоим отцом!» (Зеленин 1930,18-19).
Современные культурологи и этнографы интерпретируют русский мат как ритуализированную, обрядовую, обозначающую предполагаемый контакт с сакральными силами, речь во время обряда (Байбурин, Топоров 1990, 105-107). Действительно, по лингвистической аргументации Б. А. Успенского, никакого инцеста в этой фразе нет. Она — осколок былой мифологической формулы резъ jefrb tvojo mate, т. е. «ты — пёсье отродье, сукин сын» (Успенский 1987), осложненной другими мифологическими, религиозными и фольклорными ассоциациями и имеющей более
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20