Сквозь голод к знаниям
Как я писала в первой части книги, в 1938 году я поступила в Ленинградский университет на матмех не по призванию, а потому, что математика была самым нейтральным в идеологическом смысле предметом и я видела, как она спасала моего отца. С самого начала своего прибытия в Мюнхен я твердо решила поступить в университет на философский факультет. Но как осуществить это намерение, я не имела понятия: у меня же не было никаких документов об образовании. Аттестат остался в Ленинградском университете, зачетную книжку — она могла бы хоть указать на то, что я уже училась в университете и, стало быть, должна была окончить среднюю школу—я потеряла в многочисленных бегствах. И тем не менее я твердо знала, что в университет поступлю, не строя пока никаких конкретных планов.
Но «на ловца и зверь бежит». Когда я еще работала на уннров-ской кухне, я услышала, что этой организацией были созданы подготовительные курсы для тех, кто потерял в бегстве аттестат зрелости, но услышала слишком поздно: сейчас как раз начинались экзамены по всем предметам на аттестат зрелости. Я отпросилась у шефа кухни, вымыла руки и пошла сдавать экзамены. Экзаменаторы были разных национальностей, и спрашивать они должны были на немецком языке, которым некоторые из них сами не очень хорошо владели, так же как и экзаменовавшиеся молодые люди самых различных национальностей, большей частью — поляки. С экзамена по физике и по химии они меня быстренько отпустили с положительной отметкой, чтобы потом экзаменовать своих соотечественников на своем родном языке. Но вот по предмету, который я хотела изучать, все могло выйти не столь удачно: экзаменатор-поляк не намеревался задавать мне вопросы по русской истории, которую я
знала прилично, зато гонял по западной, из которой в советской школе жевали лишь Французскую революцию 1789 года. К счастью, он спросил меня об Орлеанской Деве, о которой я знала много из художественной литературы. Сдать экзамен по математике мне было легко, как и по родному языку, где экзаменатор (он был, конечно, русский) пришел в восторг от моих сочинений, особенно на вольную тему. Последняя гласила: «Какую специальность я хочу приобрести?» Я решила писать о том, кем я, наверное, не хочу стать, а именно — врачом. Но невольно услышала, что справа и слева, передо мной и за мной, все пишут, что хотят стать врачами. Я на ходу переменила тему и описала, как прекрасно быть архитектором. Наивный экзаменатор мне поверил и сказал, что я, вероятно, буду хорошим архитектором, так красиво я описала эту специальность. В общем, все сошло, я получила аттестат зрелости, и меня приняли в Мюнхенский университет на философский факультет.
Остается добавить, что УННР открыла и свой «университет» со сборной профессурой. Это было, конечно, несерьезно, но зато студентам там выдавались пайки, что побудило почти всех, выдержавших экзамены, кинуться туда. Через два года этот университет лопнул, и его студенты бросились в Мюнхенский, а там посмотрели, что аттестаты-то липовые, и отказались их принимать. Тогда вспомнили, что и у меня был такой же аттестат, но я занималась уже на пятом семестре, получала на экзаменах и за семинарские работы хорошие отметки, и меня оставили в покое.
Поступив сразу в немецкий университет, я пошла на немалые материальные жертвы, жила, как тогда говорили, «на немецкой экономике», а по немецким карточкам давали 50 граммов жиров в месяц, немного хлеба, изредка яйца, никакого мяса. Хорошо еще, что картошка в Баварии была без карточек, на ней и выезжали. Мои родители в беженском лагере были на американском пайке, и от них мне иногда перепадали мясные консервы и еще кое-что, хотя и они получали не так уж много. Следует отметить, что хозяин квартиры, где у меня была комната, работал по страховке крестьян от пожаров и других бедствий, ездил по деревням и привозил кое-какие продукты, в том числе и мясо. И каждое воскресенье он и его жена приглашали всех своих жилиц на мясной обед. Когда страна живет на полуголодном пайке, то такое отношение к чужим людям очень ценно, принимая во внимание минимальную плату за комнату — зо марок в месяц с пользованием кухней.
Денежная беда наступила в 1948 году после девальвации марки. Продуктовые карточки были отменены, в магазинах появилось, как по мановению волшебной палочки, все, но где взять деньги? Я бралась за любую работу, особенно в длинные междусеместровые каникулы, но получить работу было тоже нелегко. Основным продуктом питания оставалась картошка, однако она тоже стоила денег. 30 марок за комнату превратились в такую крутую стену, перелезть которую было невероятно трудно. Помогало то, что хорошо учившихся освобождали от платы за учебу, независимо от гражданства и происхождения. Но так было лишь в консервативной Баварии; в социал-демократическом Гёссене, например, освобождались от платы все гессенцы, даже дети богатых, а бедные негессенцы, хотя бы и немцы, должны были платить за учение. Когда ввели скромную поддержку — 150 марок в семестр (6 месяцев), я уже облегченно вздохнула. Три месяца, пока шли занятия, я могла заплатить за комнату и пытаться прокормиться на 20 марок, а в каникулы все же что-то зарабатывала, хоть и гроши, конечно. Как раз тогда я вошла уже в старшие семестры, начала писать докторскую (по русским оценкам — кандидатскую) диссертацию и не могла брать работу. Когда я теперь вспоминаю то время, не понимаю, как смогла прожить и окончить университет; создается впечатление, что каждая марка в моих руках в те послевоенные годы таинственным образом превращалась в две. Из вещей я покупала только чулки, и то крайне редко, все остальное состояло из старой американской одежды, которую неимущим студентам раздавали из благотворительных пакетов. Иногда очень хотелось купить себе хотя бы новую блузку, но не было возможности.
Американская оккупация устроила перед самым началом занятий в университете, в ноябре 1946-го, — настоящий разгром философского факультета. По ничтожным причинам увольнялись лучшие профессора истории. Так, блестящего специалиста по древней истории Гельмута Берве уволили за его книгу по истории Древней Греции, где он высказал мнение, что Александр Македонский сумел легко переженить своих воинов на персианках, поскольку древние греки и древние персы были одной расы. Это высказывание определили как расизм, тогда как в южных штатах США тогда были еще запрещены браки между белыми и цветными! Из-за отсутствия преподавателей пришлось даже призвать восьмидесятилетнего профессора Гетца, и он в беглом обзоре читал всемирную историю. Для
таких, как я, плохо знавших древнюю и западную историю и совсем не знавших истории Китая и Индии, это было «как раз то, что надо». Под конец своего курса он сказал: «Вы заметили, что только об одной стране я ничего не упомянул, именно о России, но это была, есть и будет варварская страна». Пожалуй, это можно назвать оголтелым расизмом, намного худшим, чем высказывание Берве о древних греках и персах. Видимо, не Пгглер первый выдумал славянских «унтерменшен».
Добавлю, что, когда я уже окончила университет, как-то слушала доклад старого профессора Карла Бухгейма на какую-то тему из времени Наполеона I. Там он упоминал как исторический факт так называемое «завещание Петра Великого», где тот якобы завещал России завоевать всю Европу. Общей дискуссии после доклада, к сожалению, не было. Я подошла к Бухгейму и спросила: неужели он не знает, что это завещание — фальшивка, при помощи которой Наполеон хотел оправдать свое нападение на Россию в 1812 году. Бухгейм ответил, что он это, конечно, знает. Тогда я спросила его, зачем же он выдал это завещание за истинное. Его ответ буквально сразил меня: «Так ведь я говорил не перед русскими, а перед немцами!» — «А немцев можно обманывать?!» — воскликнула я. Профессор смутился и, пробормотав что-то невнятное, ретировался. Кстати, сын его, Ганс, стал крупным специалистом по новейшей истории и исследованию нацизма и, в отличие от отца, ученым объективным и точным.
Но вернемся к началу моего посещения университета. Зимний семестр, длящийся в Германии с ноября по февраль включительно, в 1946—1947 годах почти пропал. Зима стояла суровая, морозы доходили до -2о°, и снег лежал аж до 21 марта (а сколько потом бывало зим, когда снега почти не было, а в декабре температура воздуха доходила до +15°)- Природа как бы наказывала людей за их безумства, за их свирепые, гнусные войны (сразу после них, когда людям особенно трудно, зимы зачастую необыкновенно суровы и долги). Университет не отапливался. Профессора и студенты сидели в зимних пальто, но когда мороз крепчал, то и пальто не спасало. Занятия могли производиться лишь в некоторых аудиториях, так как здание университета, разгромленное бомбами, зияло дырами. Самая большая аудитория, auditorium maximum, смотрела сквозь решето дырявой крыши в зимнее небо. Летом в ясную погоду в этой аудитории иногда давались симфонические концерты, а мы, слуша-
Страницы: 1 2