Романо Гуардини
взгляд это кажется парадоксом. Но если перед внутренним взором однажды возникла истинная картина мира, если наш прочный мир увиделся скорлупкой в руке Господа, если хоть неясно почувствовалась вечность, то хотя мир и может снова затянуть в свои сети повседневной суеты, горестей, радостей, забот и работы, другой, однажды открывшийся взгляд будет снова и снова пробиваться сквозь оболочку мира. Конечно, для этого нужно собственное решение. Необходимо упражнение. Каждый человек знает, что для овладения тем или иным мастерством, а тем более искусством, нужно упражнение, неустанное, терпеливое, долгое. Но вот для достижения жизни с Богом упражнение большей частью игнорируется. Представляется, что нужна лишь вдохновенная, сердечная молитва. Если такое вдохновение посетит, то это прекрасно, но оно лишь короткий миг, а жить в Боге надо всегда. Упражнение также совершенно необходимо и как воспитание воли. Своя воля или примет добровольно одну из самых главных молитв: «Да будет воля Твоя», или же вера останется неполноценной, возможно, вообще даже сойдет на нет. А подчинение воле Божией требует особо терпеливого упражнения.
Когда я начала понимать, что именно надо принять, я не сразу могла решиться. Я начала понимать, чего требует христианская вера, но не была уверена, что я это принимаю как истину. И я решила сначала попробовать, то есть попытаться каждую проблему, каждое явление рассматривать так, как будто я верю, как будто я полностью принимаю христианскую веру. Я как бы экспериментировала, стараясь все в мире оценить с точки зрения христианства, из нового центра, находящегося вне мира н имеющего власть над миром, но не решила пока, верю ли я в это. И я даже не заметила, как оказалась внутри этого мироощущения и поняла, что поворот во мне совершился. Я поняла, что верю и принимаю эту веру. Невольно я вспомнила, что Гуардини писал о князе Мышкине в «Идиоте» Достоевского. Рогожин спрашивает Мышкина, верит ли тот в Бога, а Мышкин, вместо того чтобы восторженно ответить, что да, он верит, начинает говорить о другом и как бы избегает темы. Это оттого, пишет Гуардини, что Мышкин полностью живет в Боге. Он не то что верит в Него как в нечто великое, но все же внешнее, во что можно верить или не верить, он просто живет в Боге, и вопрос веры или неверия не может быть поставлен, как не может быть поставлен вопрос, верю ли я в существование воздуха, которым дышу.
Мои прежние мучительные сомнения, поиски смысла жизни исчезли, и тем более уже не приходили мысли о добровольном уходе из жизни. На этом месте хочу отметить, чтобы потом не повторяться, что процесс вхождения в жизнь с Богом длится всю жизнь и требует постоянного упражнения. Остановка всегда означает начало отката, а опасность такого отката никогда не исключена, даже после долгой праведной жизни.
Но продолжаю рассказ о моем первоначальном вхождении в веру. Как ни странно, труднее мне было принять Иисуса Христа. Мне говорили, что это не по-русски, русские прежде всего припадают ко Христу. Но моя вера должна была проходить через разум, должна была осмыслить в пределах человеческого разума то, что предлагалось в Откровении. Бог-Творец, Бог-Вседержитель, мир как явление вторичное, при всей своей материальной тяжеловесности менее реальное, чем Бог, — это воспринималось легче, относительно легче, конечно, но все же легче. Все шло по прямой линии. Ведь не случайно Европа испытала время такого сильного увлечения мыслями Тейяра де Шарлена, фактически исключавшего в своей линии развития мира Христа и Его жертву. Не случайно и то, что Церковь не разрешала Тейяру, своему священнику, публиковать его произведения. Как известно, Тейяр передал свои рукописи мирянину для их опубликования после своей смерти. Так это и было сделано, и сам автор не мог наблюдать той нездоровой эйфории, которая вспыхнула на основе его трудов. Но она так же быстро погасла, как и вспыхнула. Тейяр проходил мимо сердца христианства н не мог долго владеть умами.
С ранних лет я стремилась к свободе. Коммунистическая тирания при Сталине была для меня совершенно невыносима из-за моей неуемной жажды свободы, удушавшейся на каждом шагу в этом царстве принуждения. Я готова была бежать хоть на край света ради свободы. Жаждала я свободы не для распущенности, не для своеволия, лично я была всегда дисциплинированна, что, по Владимиру Соловьеву, и есть внутренняя свобода: человек становится свободным в той мере, в какой он побеждает свои собственные страсти. В этом плане надо мной не тяготели искушения, но я стремилась к духовной свободе, в которой, однако, тоже могут подстерегать искушения, и даже самые страшные, как духовная гордость.
Но, так долго лишенная свободы духовной жизни, я мало думала об искушениях свободы и даже слегка возмутилась духом, когда
прочла у Достоевского о «страшном даре» свободы. Только постепенно я начала понимать, что может натворить свобода без самодисциплины. И еще больше времени потребовалось для того, чтобы проникнуть в действительно страшные последствия свободы без истины, свободы без Бога, бунтарской свободы, свободы, противопоставляющей себя Господу.
Бакунин писал, что сатана — прообраз всех революционеров, поскольку он знает, что Бог есть и все же борется против Него. Дешево богоборчество атеистов: они думают, что Бога нет, и борются против того, что они считают предрассудком, борются против фикции, против вредного, по их мнению, заблуждения.
Но вот знать, что Бог есть, и бороться против Него — это и есть великая заслуга. А во имя чего же идет эта борьба? Во имя отрицания истины? Но настоящая свобода не существует без истины. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Иоанн, 9, 32). Достоевский как-то сказал, что если бы ему абсолютно точно доказали, что истина не со Христом, то он все же остался со Христом, а не с истиной. На самом же деле тогда не было бы и Христа: «Я есмь путь, и истина, и жизнь», — сказал Сам Иисус Христос (Иоанн, 14,6). Иисус Христос Сам есть истина, нет никакой абстрактной истины, отдельной от Создателя мира. Нет и абстрактной, не тварной свободы, как думал Н. Бердяев. Господь сотворил весь мир, все в мире, и истину, и свободу.
Также постепенно приходило сознание тяжести греха, сознание, что грех не просто какая-то случайность, пустяки, но нарушение того созидательного процесса, который Господь отдал в руки нам, людям, для завершения строительства мира. Вместе с этим росло понимание жертвы Иисуса Христа и ее значения. «Мы слишком легко принимаем крест!» — воскликнул как-то Гуардини во время проповеди в Церкви св. Людвига, куда я ходила каждое воскресенье вместе с моей университетской приятельницей Ингрид, чтобы, кроме лекций, прослушать и проповеди Гуардини.
Да, мы привыкли к кресту, а ведь его могло и не быть. Если бы сначала иудеи, а потом все люди приняли Иисуса Христа, когда Он первый раз пришел на землю, вочеловечившись от Духа Святого и Девы Марии, то Царствие Божие пришло в открытом виде. Как точно, мы не знаем, но все стало бы иным, и известной нам истории этих 200О лет не было бы вовсе. Ведь и первородного греха могло не быть. Первые люди могли бы не поддаться искушению «стать
как боги». Мир был бы совсем иным. И теперь мы каждый день своими новыми грехами вбиваем гвозди в Спасителя и отдаляем возможность просветления мира, его преображения. Так внедрялось глубокое понимание Иисуса Христа и Его жертвы, шаг за шагом.
Сначала я думала, что Церковь не так важна. Она казалась по аналогии с чисто земными организациями необходимой лишь для тех, кто не может обойтись без солидарности с другими в рамках определенной организации. Время от времени я ходила как в православную, так и в католическую церковь восточного обряда, в последней только молилась, а в православной также исповедовалась и причащалась раза два в год. На исповеди я не говорила о своих теоретических сомнениях. Широко распространено мнение, что на исповеди следует говорить лишь о своих более или менее неблаговидных поступках, но не о сомнениях в вере. Однако первая и главная заповедь призывает любить Господа Бога всем сердцем и всем помышлением, а можно ли любить Того, в существовании Которого сомневаешься? В начале 50-х годов я уже не сомневалась не только в существовании Бога, но и в Его бблыней реальности, чем реальность мира. Но можно ли было идти в церковь, в необходимости которой не было уверенности, и не сказать на исповеди об этих сомнениях? Конечно, нет, но и понимание этого приходило постепенно.