Профессор Франц Шнабелъ
Историческое отделение философского факультета начало постепенно пополняться преподавателями. Гельмуту Берве разрешили читать лекции, но кафедра по древней истории была уже занята графом Штауффенбергом (двоюродным братом полковника Шта-уффенберга, совершившего покушение на ГЬтлера 20 июля 1944 года), очень милым человеком, но слабым ученым и преподавателем. Берве же получил позже ординариат в Эрлангене, но мы успели прослушать его курс, который он читал факультативно.
Перешел в Мюнхенский университет крупный специалист по новой истории Франц Шнабель. Это был человек широкого и глубокого мышления и вполне самостоятельных взглядов по вопросам истории. Запоминались его меткие характеристики деятелей истории. Так, например, Робеспьера он назвал «моральным палачом», подчеркнув этой характеристикой, что отсутствие мелких человеческих слабостей у политиков не только не гарантирует благого результата их действия в истории, но, напротив, нередко приводит к страшным результатам. «Моральным палачом» можно было бы назвать и Феликса Дзержинского. Как-то в разговоре со мной один почитатель Железного Феликса воскликнул с восторгом, что Дзержинский работал по 15 часов в сутки. На что я могла лишь ответить, что многие человеческие жизии сохранились бы, будь Дзержинский соней и лентяем.
Шнабель не излагал нам историю в хронологическом порядке, ои говорил, что отдельные факты и даты мы можем прочесть в любом учебнике истории, он же прочерчивает нам большие линии исторической эволюции. И в самом деле, он освещал нам широкие перспективы развития. В области немецкой истории Шнабель не был поклонником Бисмарка и настороженно относился к делу его жизни, объединению Германии в том виде, в каком Бисмарк ее совершил, в виде так называемого «малого решения» с выталкиванием Австро-Венгерской империи из объединенной Германии. Он много говорил нам о плане малоизвестного австрийского деятеля Константина Франца, которого политики, увы, не приняли всерьез. По этому плану следовало бы создать некую конфедерацию Центральной Европы, персональный союз в лице австрийского императора, ио с большой автономией для стран, в которые бы вошли в этот союз. А войти должны были Бавария, небольшие Южно-Германские государства, Венгрия и Балканские славянские страны, повторяю, с предоставлением им широкой автономии. Пруссия осталась бы в стороне. Если бы этот план был осуществлен, по всей вероятности, не было бы ни Первой мировой войны, ни большевистской революции в России, ни диктатуры Ленина, Сталина, Гитлера, ни Второй мировой войны… но, говорят, история не знает сослагательного наклонения.
Шнабель владел пятью языками: кроме родного немецкого, французским, английским, итальянским и испанским. Он не раз го-
ворил, что историк нового времени обязан знать эти пять языков, и всегда добавлял, что в наше время надо знать и шестой язык, русский, и очень жалел, что не знал его.
Однажды Шнабель порекомендовал нам только-только вышедшей в свет курс по русской истории Валентина Гиттермана. Как оказалось, сам он этой книги тогда еще не читал и назвал ее по рекомендации доцента Ирины Грюнинг, читавшей нам русскую историю. Петербургская немка, прекрасно говорившая по-русски, И. Грюнинг была очень милым человеком, но посредственным преподавателем. К сожалению, много болела. С самого начала ее прихода в университет она попала в больницу с острым малокровием. Ей сделали переливание крови, слегка подлечили. Скончалась она от диабета уже после моего окончания университета, ей было немногим за пятьдесят. О своей болезни она ничего не знала; как ни странно, но даже интеллигентные люди тогда не знали, что повышенная жажда — первый признак диабета. Грюнинг не была замужем и жила со своей тоже незамужней подругой, которая вела ей хозяйство. Обе думали, что ее беспрерывная жажда ничего не означает, она литрами пила фруктовые соки (в то время натуральные еще не продавались, только подсахаренные). Однажды ее подруга, вернувшись с покупками, нашла Грюнинг в бессознательном состоянии, вызвала «скорую помощь», но спасти ее уже не удалось, она была в диабетической коме и вскоре скончалась, не приходя в сознание.
Но вернемся к рекомендации Шнабеля. Я прочла книгу Гиттер-мана и пришла в ужас. Написана она была необъективно, с крайне левой тенденцией, небрежно, со многими фактическими ошибками, особенно там, где он писал о Церкви. Я подошла к Грюнинг и спросила ее, как могла она рекомендовать Шнабелю такую книгу. Она смущенно ответила, что, когда рекомендовала, сама ее еще не прочла, положилась на чье-то мнение, а когда прочла, тоже пришла в ужас. «Ну так скажите об этом Шнабелю!» — воскликнула я. «Нет, как же, я рекомендовала, а теперь возьму эту рекомендацию обратно?» — мялась она. «Да, но тогда вы ошиблись, сами еще не прочитав, а теперь исправляете ошибку, это же нормально», — настаивала я. «Нет, он ординарный профессор, лучше скажите вы, студентке это легче сделать». К сожалению, такое отношение к ординарным профессорам в Германии было тогда распространено.
Я не собралась сходить к Шнабелю на прием, хотя он меня и при-
глашал, и высказалась о книге Бптермана в самый, что называется, роковой момент, во время сдачи докторского экзамена. В немецких университетах, кроме основного экзамена по главному предмету (для меня — у Степуна), надо было сдать еще экзамен по двум побочным предметам: новую историю — у Шнабеля и восточноевропейскую — у Грюнинг.
Экзамен у Шнабеля был по-своему так же необычен, как и у Степуна. Вначале он сказал мне: «Вы в Ленинграде изучали математику, кто был самым знаменитым математиком в девятнадцатом веке?» Ответ, конечно, был ясен: Iaycc. Я добавила, что в Браунш-вейге ему стоит памятник. На вопрос, была ли я в Брауншвейге, я ответила отрицательно (позже я была в Брауншвейге, но о памятнике Iayccy знала из рассказов моего отца, очень чтившего этого великого математика).
А потом Шнабель стал задавать мне вопросы о том, что я думаю о той или другой книге по истории, и сам же назвал 1иттермана. Я сказала в слегка вызывающем тоне: «Ну об этой книге у меня свое мнение!» На что он ответил: «У вас и должно быть свое мнение»; и я раскритиковала эту книгу, указав и на фактические ошибки. Шнабель молча выслушал и ничего не сказал. Как на достойную, хотя и невсеобъемлющую я указала на книгу Леонтовича, и он удивился, что я ее знаю. Затем он назвал небольшую книжку, автора не помню, написанную сумбурно и исторически недостоверно, скорее смешно, чем серьезно, и я невольно улыбнулась, приготовившись ее разгромить. Но Шнабель сказал: «Вы улыбаетесь, я с вами совершенно согласен». И разговор перешел на другие книги.
Экзамен у Грюнинг прошел легко, и я получила в общей сложности отметку magna cum laude, то есть с большой похвалой. В нормальной иерархии отметок это была самая высокая, хотя существовала и summa cum laude, дававшаяся крайне редко с предшествовавшим привлечением третьего референта (оценщика) для диссертации и другими дополнительными экзаменами.
Если учесть мое тяжелое материальное положение и то, что немецкий язык не был моим родным языком, да еще минимальное время моей учебы — 8 семестров, результат был блестящим. В связи с языком мне хочется выразить благодарность моей университетской приятельнице рижанке Ингрид Матисон, которая прочла со мной всю диссертацию на предмет возможных мелких погрешностей в языке.