Марбург
Летом 1953 года профессор славистики Марбургского университета Альфред Раммельмейер пригласил меня в качестве лектора русского языка в свой университет. Я немного изучала славистику, но даже не сдала по ней экзамена, лингвистом я не была. Но в Германии доктор (кандидат) наук еще не имеет права стать доцентом, он может быть либо ассистентом, либо лектором, то есть преподавателем какого-либо языка. Предлагалось жалованье в 500 марок, по тому времени это была приличная сумма (в конце этого века прожить на нее было бы уже невозможно). Несмотря на то, что это предложение давало мне наконец некоторую материальную основу, меня оно не слишком обрадовало, скорее огорчило, что понимала только моя приятельница Ингрид. Мне предстояло покинуть Мюнхен и лишиться лекций и проповедей 1уардини, которые, как я думала, были мне еще нужны как руководство в более глубоком понимании христианства. Но отказаться было бы безответственно: на моем попечении была мама, ведь помощь беженцам должна была когда-нибудь прекратиться. Но полностью переселяться в Марбург мне не хотелось. Временно я устроила маму в дом для престарелых в прекрасном месте, около обширного Английского сада, зеленых легких Мюнхена. Дом этот был построен церковной благотворительной организацией «Каритас» специально для пожилых беженцев всех национальностей и вероисповеданий. Там были и русские, и поляки, жившие в России и говорившие по-русски. У моей матери было общество, а платить за нее я должна была лишь ioo марок в месяц.
Марбург лежал среди холмов, утопал в зелени и жил тогда преимущественно университетом, старинное здание которого доминировало над городом. Конечно, это здание уже не могло вместить все
факультеты и все отделения, и они расползлись по более простеньким, но зачастую не менее старинным зданиям. В славянском семинаре скрипели полы, иногда плохо закрывались двери, по словам шефа семинара, его не утешало сознание, что эту дверь, может быть, открывал еще Ломоносов: последний учился в Марбургском университете.
Этот самый шеф, профессор Раммельмейер, был человеком необычной судьбы и полный комплексов, возникших, вероятно, в результате этой судьбы. Его отец был, если можно так выразиться, настоящий немец, имевший в России до Первой мировой войны торговое дело; он подолгу жил в России и женился там на русской. Их единственный сын — будущий профессор Раммельмейер — родился в Москве. Во время войны 19’4—19*8 годов они были интернированы как немецкие граждане, затем жили в советской России еще до 1925 года, когда им разрешили выехать в Германию. Будущему профессору было тогда 14 лет. Когда мы познакомились, отца его уже давно не было в живых, а мать жила с ним, но, прожив в Германии почти 30 лет, так и не овладела немецком языком; зубной врач, пользовавший и семью Раммельмейер, как-то сказал мне: «Приходите вместе со старой госпожой Раммельмейер, чтобы переводить: откройте рот, закройте рот». Ее сын, владевший, конечно, в совершенстве и русским, и немецким языками, стыдился своей матери и подчеркивал свою немецкость. Будучи крещенным в лютеранстве, он в университете наряду со славистикой изучал лютеранское богословие. К православным он относился не очень приветливо, а католиков и вовсе ненавидел. Меня об этом предупреждали еще в Мюнхене, но я не видела необходимости предупреждать его о своем католичестве; ни в одном опроснике не было, конечно, вопроса о вероисповедании, то было личным делом каждого гражданина.
Семинар был тогда немногочисленным, кафедра славистики только создавалась. Кроме Раммельмейера, было еще двое: молодой немец, выучивший многие славянские языки и преподававший тогда сербско-хорватский, и я, лектор русского языка; значительно позже к нам присоединился окончивший Варшавский университет лектор польского и украинского языков, западный украинец Ibp-бач, полиглот славянских языков, хорошо говоривший по-русски. Пока же вести занятия нам помогала студентка старших семестров Татьяна, дочь русского казака и чешки, также хорошо говорившая по-русски и православная. Она и была первая, спросившая меня,
православная ли я, и, узнав, что я присоединилась к Католической Церкви, ахнула. Она стала рассказывать мне, что моя предшественница, немка, была конвертиткой из протестантизма в католичество, и Раммельмейер устраивал ей скандалы, бывали страшные сцены, она впадала в истерику, в общем, создавалась невыносимая атмосфера. Сочувствовал мне и часто заходивший в семинар Татьянин знакомый, доктор истории, протестант. Татьяна же и разболтала о моей конфессиональной принадлежности, к чему Раммельмейер отнесся поначалу нормально, но потом он как-то пригласил всех трех сотрудников, включая и Татьяну, к себе послушать сначала музыку, а потом поговорить. И хотя все владели русским языком (жена Рам-мельмейера была балтийской немкой), сам профессор настойчиво говорил по-немецки, что было скучно его матери, не владевшей языком. Она подсела ко мне, и мы начали тнхо разговаривать между собой по-русски. Как мне сказала потом Татьяна, профессора это нервировало. И вот он начал «подкусывать» католиков. Заговорил о вдове недавно скоропостижно скончавшегося профессора англистики, которая была балтийкой и конвертиткой из протестантизма, мол, она была нормальной женщиной, но, став католичкой, теперь какая-то странная, почти ненормальная. Потом они начали перебирать каких-то других католиков, н все в этом роде. Конечно, это было неприлично, но меня не очень трогало. Впоследствии Раммельмейер сказал Степуну, что ему трудно выносить мою уверенность в себе. Вероятно, эта уверенность и защищала меня. И скорее мне было внутренне смешно, чем обидно. Он же унижал сам себя. Но потом Раммельмейер в очень дурном тоне стал издеваться над почитанием Божией Матери, и тут я должна была возразить. Другого ничего не оставалось. Ситуация обострилась, и я очень хорошо понимала, как должна была бы поступить: разрыдаться так же, как и моя предшественница. Тогда он начал бы меня утешать, выказал бы рыцарство и был бы удовлетворен. Но мне претило устраивать театральные представления, и потому я не прибегла к этому методу. Понемногу разговор стих, мы распрощались и разошлись. На другой день Татьяна с раскаянием говорила мне: «Я должна была вас поддержать, мы, православные, тоже почитаем Божию Матерь, но ведь мне же у него придется еще сдавать экзамен, я боялась». Пришел и историк, доктор Фрице. Я сказала им, что пойду к Рам-мельмейеру объясняться: вероисповедание н политические взгляды являются личным делом каждого человека (наш шеф был левова-
тым, а я скорее консервативно-либеральной). Все уговаривали меня этого не делать, предсказывали, что я потеряю место, которое мне так необходимо. Но я не считала нужным бояться. Уволить самолично он меня не мог, назначало и увольняло Министерство просвещения, а он уже успел похвалить мое преподавание (хотя преподавать мне еще приходилось учиться: не так просто учить родному языку иностранцев, многое, что кажется само собой разумеющимся, другим надо долго и терпеливо объяснять — это не только грамматика, это и структура языка. Но учить других я училась охотно). Итак, я пошла в кабинет к Раммельмейеру и спокойно сказала ему то, что считала нужным. Он вяло извинялся за этот вечер, и я предложила его забыть, а на будущее договориться о взаимном уважении веры и взглядов другого. Он дал слово и сдержал его. О моем увольнении, конечно, не было и речи. Не надо бояться: таково было правило, которое срабатывало и в несравненно более опасных ситуациях.
Первое время в Марбурге мне было очень тоскливо, я бы даже сказала, что впала в уныние. Мне действительно очень не хватало направляющего слова Гуардини. В церкви мне пришлось привыкать к латинскому обряду. Священник, окормлявший студентов, был глубоко верующим и, конечно, образованным, кроме того, вполне симпатичным, так что в этом отношении все складывалось неплохо. Потом я познакомилась с весьма равнодушным ко всему священником из главной католической церкви Марбурга и поняла, как следовало ценить о. Коха.
И все же мое уныние не проходило. Стоял серый, промозглый ноябрь, н эта унылая погода давила дополнительно. Как-то я шла домой из церкви после воскресной службы, был такой же неуютный, тоскливый ноябрьский день. Даже причастие не смогло меня подбодрить, оставалось все то же давящее настроение. И вдруг я осязаемо почувствовала справа от себя… Господа. Меня охватило счастье, такое счастье, какого на Земле не бывает. Это был лишь один момент, доля секунды, но уныние исчезло, серенький, тусклый день уже не давил, ко мне вернулась бодрость. И это состояние меня больше не покидало.
Жизнь в Марбурге вошла в свою колею. О. Кох вел богословский кружок, который я тоже посещала. Кроме того, окончив университет слишком быстро, я должна была продолжать свое обра-
Страницы: 1 2