ГОЛОС ЗАРУБЕЖЬЯ
так обидел во время войны. Он говорил: «Какая польза вашей душе, если вы подарите тем, кого вы любите, или хотя бы тем, к кому хорошо относитесь? Вы пожертвуйте тем, кого не любите, кто вас обидел». Сначала его не хотели слушать, а потом, стыдясь друг друга, просовывали конверты с деньгами под дверь. Он действительно зажигал. Слушая его, хотелось полезть в карман или сумку и отдать последнее. Когда немецкие беженцы понемногу обустроились, он стал просить пожертвования и у них: поляки вас выгнали, так пожертвуйте на польских беженцев. Я знала о. Веренфрида лично. Священники нашей церкви восточного обряда — о. Карл, о. Иоанн — нередко включались в эту кампанию и вносили свою долю в общее дело помощи пострадавшим.
К тому времени, как прекратилось финансирование «Зарубежья», у о. Веренфрида была уже большая организация с центром в Риме. Я помчалась в Рим, и о. Веренфрид сразу же согласился поддержать журнал. Он дал мне деньги на руки. Много не требовалось, ведь все работали бесплатно. Условий касательно содержания журнала никаких не ставилось, но мое участие было гарантией, что не будут проповедоваться ни атеизм, ни коммунизм или нацизм, ни что-либо подобное. Первое время мне присылали деньги, а я их отдавала Фрелиху, заведовавшему кассой. Затем он предложил, чтобы деньги переводились на тот счет, который под его именем был открыт для журнала, туда, мол, еще иногда приходят и некоторые пожертвования промышленников. Так будет удобнее. Я подумала, что действительно удобнее, и согласилась, не предвидя подвоха. А через некоторое время о. Веренфрид закрыл свое бюро в Риме и переехал со всей своей организацией в Кенигштейн под Франкфуртом, где было построено специальное здание для организации и ежегодных конгрессов «Церковь в нужде».
Фрелих заметил, что деньги стали приходить не из Италии, а из Германии. В этот период между им и мной начались разногласия. В связи с возникновением самиздата и тамиздата, с возможностью проникновения в СССР, пусть и с трудом, не только газет и журналов, но и книг из-за рубежа издательство Никиты Струве в Париже переиздало почти всего Бердяева и многих других мыслителей первой эмиграции. А «Зарубежье» его основателями изначально было задумано как издание-дубликат наиболее интересных страниц из книг именно этих философов, поскольку самих книг нельзя было купить в магазинах. Но теперь они почти все были заново изданы,
необходимость в их перепечатке отпала. Я хотела привлекать живых авторов, пусть даже и не таких знаменитых, тем более что началась третья эмиграция, и на Западе появлялись новые имена. Представители первой волны, которые задумали этот журнал, были против живых авторов, и мне лишь иногда удавалось пробить того или другого. Меня, конечно, печатали. Но в то же время они вдруг решили печатать явно провокационные материалы с дурными нападками на диссидентов, которые Фрелих каким-то образом получал из СССР. Однажды он отдал такой материал в набор, не спросив мнения других членов редакции: А. Н. Цурикова, сына известного деятеля русской эмиграции, тогда уже покойного Николая Цурикова, и меня. Номинальным редактором «Зарубежья» был И. Ефднер, специалист по церковной музыке, бывший епископ православной церкви, снявший с себя сан, чтобы жениться. Причислялся к редакции еще один малоизвестный эмигрант и поэтесса Ирина Бушман. Вообще, редакция была громоздкая и малоэффективная, материалы задерживались только потому, что фактически нерабо-тавшие ее члены не успевали их прочесть. Когда упомянутый провокационный материал, уже набранный, был представлен редакции, голоса разделились, и мне даже пришлось поставить нечто вроде ультиматума: если этот материал все же напечатают, я ухожу из журнала. Второй конфликт между мной и Фрелихом возник по поводу материалов из воспоминаний Ю. Кроткова, о котором я упоминала как об агенте, работавшем в СССР по вербовке иностранцев, а затем попросившего в Англии убежища и открывшего все имевшиеся у него данные английской секретной службе. Один такой материал мы опубликовали, подобрали и второй, который должен был появиться в летнем сдвоенном номере нашего квартального журнала. Я собиралась ехать отдыхать, последний день перед отъездом намерена была посвятить сборам, а журнал должен был выйти без меня. Днем ранее Фрелих и я договорились о содержании, обсудив его по телефону последний раз в 11 часов вечера. Но на другой день уже в 9 часов утра он мне вдруг позвонил и заговорил о какой-то интересной книге об Иоанне Кронштадтском, из нее, мол, можно сделать перепечатку. Я удивилась, сказала, что сейчас мне некогда, а вернувшись, я ознакомлюсь с этой книгой, и в следующем номере можно из нее что-нибудь перепечатать. Он ответил, что хочет перепечатать как раз в этом номере. Я еще больше удивилась и ответила, что в номере нет уже места, он согласован и заполнен. Только тог-
да Фрелих заявил, что хочет дать эту перепечатку вместо материала Кроткова, против которого он категорически возражает. Как могло так резко измениться его мнение в течение одной ночи? Потом он объяснил другому сотруднику, присоединившемуся к нам и делавшему корректуру, что ему звонили читатели по поводу напечатанного в предыдущем номере материала Кроткова и называли его неинтересным. Но предыдущий сдвоенный номер вышел несколько месяцев тому назад, и невозможно было поверить, что читатели ждали несколько месяцев, а затем стали звонить ночью, причем все в одну и ту же ночь, чтобы выразить свое неудовольствие. Конечно, Фрелиху позвонили, но не обыкновенные читатели, к тому же во множественном числе, а кто-то, кого ои должен был слушаться, видимо, из какой-то спецслужбы.
Я здесь обо всем этом пишу, поскольку многие наивно думают, что только в СССР КГБ применял тот или другой метод, тогда как на самом деле методы спецслужб, также и западных, были похожи между собой. Решающим являлось то, что человек в свободном государстве не был подвластен спецслужбам и мог уйти от них, хотя, если он материально зависел от работы, которой данная спецслужба заинтересовалась, не всегда легко.
Тогда в мое отсутствие Фрелих неожиданно заменил материал Кроткова на какую-то перепечатку из Бердяева, а о книге об Иоанне Кронштадтском не было больше речи. Замененный материал не был столь важным, чтобы из-за него стоило копья ломать, дурна только была зависимость от кого-то мне неизвестного, но пока эта зависимость проявлялась лишь в редких случаях. Я продолжала сотрудничество в журнале, повторяю, я делала журнал почти одна. Бушман скоро отпала, но мне удалось привлечь к работе еще одну сотрудницу, которая когда-то ездила с нами по Германии, а затем работала на «Свободе» и после выхода на пенсию начала сотрудничать с нами.
Фрелих, видимо, получил задание не терять меня как сотрудницу журнала, но придать журналу какой-то характер, о котором он открыто не говорил. Он начал очень своеобразным методом меня «окружать», чтобы взять под свою власть, внушал не другим или, вернее, не в первую очередь другим, а мне самой, что я невозможный человек и со всеми ссорюсь. Как коронного свидетеля он избрал тогдашнего декана нашего факультета в университете, уже упомянутого мною профессора Лобковица. Он якобы на меня жа-
ловался. На следующем же заседании нашей факультетской директории я спросила Лобковица, правда ли это. Он очень удивился и за-< верил меня, что никому на меня не жаловался, предложил даже позвонить Фрелиху, но я отказалась, думая, что достаточно будет моего рассказа Фрелиху о разговоре с Лобковицем. Я тогда еще не поняла, что это была не ошибка, а метод. Фрелих очень умело выискивал мало знакомых мне людей, с которыми у меня были хотя бы маленькие недоразумения, раздувал их, причем зачастую я уже и не помнила этих людей. Иногда он просто высасывал что-то из пальца. Так, однажды он заявил мне, что за последние три года я поссорилась со всеми своими знакомыми в США. Я ответила, что за последние три года я в США не ездила, он возразил, что это было в письмах или по телефону. А я даже ни разу в Штаты не звонила, мне же только раз звонил профессор Полторацкий, чтобы договориться о дате, когда я пришлю ему свою статью для его сборника «Русские в Германии», и это был нормальный деловой разговор. И в письмах я ни с кем не ссорилась. Присказкой же Фрелиха было: «Только я один могу с вами ужиться». Иногда я просто в середине этой фразы клала трубку, если разговор велся по телефону. Но он продолжал гнуть свою линию, переходя уже просто на явную клевету. Сотрудничать дальше было вряд ли возможно. И все же я тянула. Я привыкла к журналу, а поскольку я человек постоянных привязанностей, то могу долго терпеть, но до известной черты, и если я ухожу, то уже навсегда.