Философский конгресс в Вене
Интеллигенция, конечно, кипела возмущением по поводу ввода советских войск в Чехословакию. Чехи по своей национальной особенности не сопротивлялись, что было бы и безнадежно.А на сентябрь 1968 года давно был намечен международный философский конгресс в Вене. Всех нас интересовал вопрос: приедут ли участники из Чехословакии? Они приехали. Разрешения им были выданы давно, и коммунисты решили, что их не следует отнимать.
Программа конгресса была тоже составлена заблаговременно (до событий последних недель), и по этой программе большое место отводилось участникам из СССР Возможно, во время составления программы еще хотели почтить «разрядку», но ко времени открытия конгресса она была уже в прошлом. Программу, конечно, не меняли, и самым первым оратором на первом пленарном заседании был советский марксист Ойзерман. Ои изложил официальную теорию исторического материализма. Отвечать было на что, но в дискуссии, объявленной сразу же после доклада, невозможно было бы возразить на все, и-я выбрала исторический детерминизм, то
есть утверждение закрытого будущего: в конце истории неизбежно, мол, стоит коммунизм. Этого закрытого будущего нельзя вывести даже из писаний Маркса (как известно, он писал, что будет или коммунизм, или гибель человечества). Советские марксисты оказались оптимистичнее. У меня был уже достаточный опыт конгрессов и всяких других встреч, и я зиала, что обычно люди странным образом сначала мнутся, немного стесняются выступить первыми, но смельчаки получают больше всего времени для своих дискуссионных выступлений, а потом, когда время начинает поджимать, выступления сокращаются до пяти или даже до трех минут. Что можно сказать за три минуты? Итак, как только была объявлена дискуссия, я первая подняла руку и выступила с разгромом советского исторического детерминизма. Я могла говорить четверть часа. Мое выступление произвело впечатление. После меня было только одно яркое выступление одного черного африканца. Однако журналистам, гоняющимся за дешевой сенсацией, недостаточно было яркого содержания, им нужна была еще интересная для данного момента личность, и они приписали мое выступление чешке, которую тоже звали Вера и фамилия которой была немного созвучна моей. Пикантно: чехи бьют по советским если не танками, то словами. Моя тезка была в ужасе. Она нашла меня и со слезами на глазах сказала: «Я с вами совершенно согласна, я бы охотно сказала то же самое, но мне надо возвращаться в Чехословакию, у меня там остались дети, что со мной будет?» Мне пришлось созвать краткую пресс-конференцию и не только сказать, но и раздать письменно заявление, что выступала не она, а я. Надеюсь, из-за жадности журналистов к сенсациям и полного их пренебрежения к человеческой личности ее не преследовали. В оправдание журналистов можно было бы только сказать, что не все чехи и словаки вернулись после этого конгресса на родину, иные стали эмигрантами, как, например, известный чешский философ Праха, доклад которого в свое время коммунисты предусмотрели как выступление в пользу советского марксизма, а он разгромил диалектический материализм и уехал в Париж. Любопытно было наблюдать поведение участников конгресса из стран-сателлитов. Самыми правоверными были болгары и немцы из ГДР. Известный болгарский марксист Тодор Павлов шипел на меня на чистом русском языке: «Продолжайте в том же Духе»; я отвечала: «Не сомневайтесь». Немцы вообще избегали каких-либо контактов. Поляки и венгры вели себя более независимо. Как-то я
шла по совсем пустому коридору, вдруг из одной двери, выходившей в коридор, вышел шеф польской группы, известный Адам Шаф. Увидев меня, он сразу же бросился ко мне с вопросом: «Нет ли у вас Солженицына?» У меня, к сожалению, не было, но я ему указала, у кого он мог бы получить эти книги, и предложила ему «Зарубежье», сказав, что это русский антикоммунистический журнал. Он — быстро: «Давайте, давайте!» — сунул пачку за пазуху и убежал.
Вена решила блеснуть приемом. Сентябрь был теплым и сухим, и вечером в большом университетском дворе расставили столы со множеством яств. Я не фазу села за какой-то стол, а ходила по дво-•ру, приглядываясь к участникам конгресса. Из СССР приехало 120 участников, самая большая делегация. Они расселись за несколькими столами все вместе. Я медленно проходила мимо, поглядывая на них. Один, сидевший с краю, уставился на меня и начал приподниматься со стула. Ему, видимо, очень хотелось со мной заговорить, но он не решился и тяжело плюхнулся снова на стул. Мне стало их всех очень жаль.
Я пошла дальше, и вдруг меня начали усиленно звать, я подошла, и мне предложили присесть к их столу. Это были… румыны. Меня удивило, что румыны вели себя так свободно. Все они прекрасно говорили по-русски (они кончали университеты в Москве или в Ленинграде, некоторые учились у того же Ойзермана, о котором говорили с легкой иронией). Я спросила, кто из них каким отделом философии занимается. «Эстетикой, — ответили они хором, — мы здесь все эстеты», — провозгласили они с широкими улыбками. Все понятно: эстетика — наиболее удаленная от политики часть идеологии.
В противоположность своим товарищам Ойзерман не боялся разговаривать с такими «контрреволюционерами», как я. Встретив меня на лестнице, он сам заговорил со мной. «И почему, — сказал он, — марксистам сто лет задают одни и те же вопросы?» — «Да потому, — ответила я, — что марксисты сто лет не могут на них ответить». В это время по лестнице стали подниматься другие члены советской делегации. Меня они видели со спины, а Ойзермана в лицо, и один спросил его, где будет следующее непленарное заседание; тот не знал. Тогда я полуобернулась и сказала: «Поднимитесь, наискось будет дверь, на ней написано «Festsaal», там и будет заседание». Они со страхом на меня взглянули, не поблагодарили и прыснули вверх по лестнице. Несчастные люди!
История с моим выступлением не прошла бесследно. Даже «Из-
вестия» в статье о конгрессе выругали меня и югославского философа Стояновича, а в «Вопросах философии» Ойзерман написал статью, где попытался мие ответить: мол, победа коммунизма, конечно же, необходима, но все же не неизбежна. Я написала открытое письмо в журнал «Вопросы философии». Сначала я иронически поблагодарила Ойзермана за то, что он оставил надежду: если коммунизм нельзя обойти, то его все же можно обежать. Затем указала на его передергивание: он утверждал, что после его заключительного слова я уже не решилась ему возражать. Но все знают, что после заключительного слова докладчика никому уже не дают возможности для дискуссионного выступления, оттого это и называется «заключительным словом». Затем я уже серьезно подтвердила в письме некоторые мои тезисы. Письмо мое, конечно, не было опубликовано, и ответа я не получила.
Два года спустя, в 1970 году, был конгресс по Канту в американском городе Рочестер, на канадской границе. На этом конгрессе я тоже делала небольшой доклад о русских неокантианцах. Тут советских участников было много меньше, чем в Вене, всего лишь двое: все тот же Ойзерман и грузин Табидзе. О Табидзе рассказывали, что он написал по-грузински довольно вольный труд, но в краткой аннотации по-русски текст был причесан под стандарт советского марксизма. А кто там понимает трудный грузинский язык? Опять Ойзерман делал доклад на пленарном заседании. В нем он заявил, что Кант предвидел прозрения Маркса. Некоторые американские участники, знавшие меня еще по Вене, подходили ко мне и говорили иронически: «Вот теперь мы знаем, кем был Кант, предтечей Маркса!»
Ойзерман подошел ко мне в кулуарах и сказал: «Знаете, мы даже хотели печатать ваше письмо, но потом редакция решила, что оно неинтересно». Я спросила: «Для кого?» Табидзе был рядом, в разговор не вмешивался и делал вид, что рассматривает книги на стенде, но в течение всего разговора широко улыбался. Ойзерман продолжал: «А вы напишите для «Вопросов философии» статью». Я: «И вы напечатаете? Без купюр?» Он: «Ну, мы вынем то, что неинтересно». Я: «Кому неинтересно? Вы вот даже художественные произведения ие печатаете, набор «Ракового корпуса» Солженицына рассыпали». Он: «Но мы напечатали Солженицына». Я: «Да, „Ивана Денисовича’,’ „Матренин двор’,’„Случай на станции Кречетов-ка»». Ойзерман как-то вытянулся, точно стал выше, и торжественно
сказал: «И крохотки». — «Да, вот крохотки!» Табидзе все шире расплывался в улыбке. Это была моя последняя встреча с Ойзерманом.
После этого конгресса некоторые американские университеты и колледжи в Нью-Йорке, Вашингтоне, Филадельфии и небольшие, но престижные колледжи Вирджинии пригласили меня сделать доклады. Получив отпуск в Мюнхенском университете, в ноябре-декабре того же года я совершила лекционную поездку по востоку США.
Страницы: 1 2