Федор Августович Степун
Я заинтересовалась, прочитав в расписании лекций имя русского профессора Федора Степуна, читавшего russische Geistesgeschichte (историю русской духовной культуры). Послушать Степуна собралось несколько сот студентов. Тогда еще не иссяк интерес к дореволюционной России, бывший в Германии до Гитлера довольно интенсивным. Немецкая молодежь в те годы находилась в глубоком
духовном кризисе. Тоталитарная идеология национал-социализма, война, кончившаяся крахом, разбили иллюзии, если они у кого-либо и были, и оставили молодежь без почвы под ногами. Старые традиции были подорваны или даже совсем разрушены, новые еще только нащупывались. Ответов искали везде, в том числе и в духовности прежней России. Впоследствии Степун за многие годы деятельности в Мюнхене сделал себе имя, но в ноябре 1946 года его имя здесь вряд ли было широко известно. Прежде он читал лекции в Дрездене, где ему в 1937 году национал-социалисты запретили профессорскую деятельность как judenfreundlich (относящемуся дружески к евреям).
…Быстрыми, легкими шагами в аудиторию вошел высокий, статный, немного полноватый человек с крупными чертами лица, высоким лбом и развевавшимися, довольно длинными (не по моде), совершенно белыми волосами. Степуну тогда было 62 года.
Говорил он свободно, не считывая с листа, как делали многие немецкие профессора, на прекрасном немецком языке, слегка картавя. Только потом я с удивлением узнала, что дома он пишет всю лекцию дословно и заучивает ее. «Конечно, я могу говорить без всякой записи, хоть несколько часов подряд, — сказал он мне как-то, — но тема должна быть точно разработана».
В этом первом семестре Степун читал о славянофилах и западниках. Но от этого семестра у меня осталось мало впечатления, по существу, из-за морозов он для всех нас пропал: университет был закрыт. Настоящие занятия начались лишь в летний семестр 1947 года.
Если на лекции к Степуну приходило несколько сот студентов, а бывали и люди извне, даже весьма немолодые, то на семинарских занятиях присутствовало всего ю—20 студентов. Это были те, которые собирались основательно заниматься Россией. Для серьезных семинарских занятий, подготовки к докладам и семинарским работам по предмету, который читал Степун, важно было знание русского языка, однако лишь немногие студенты им владели. Может быть, поэтому, а может, и вполне осознанно Степун на семинарах избегал узкой специализации. Некоторые его коллеги ставили ему это в упрек, но крупные немецкие ученые Степуна очень ценили.
Он поощрял дискуссии, любил возражения, дававшие ему возможность углубить данный вопрос. Его семинары не только развивали остроту мышления, но и требовали постоянного пополнения
знаний. В дискуссии включались то те, то другие мыслители, появлялась необходимость прочесть то, что еще не было прочитано, или восстановить в памяти забытое. Конечно, обсуждались не только русские мыслители. Вспоминается такой курьезный случай. Как-то Степун вошел в аудиторию с книгой в руках, открыл ее и стал читать. Это был немецкий автор. Он спросил, откуда цитата. Я, обычно принимавшая горячее участие в дискуссиях, на этот раз сидела молча, предоставляя возможность ответить немецким студентам. Но никто не знал. Тогда я, к смущению немецких студентов и удовольствию Степуна, сказала: «Гёльдерлин, „Пшерион»». Однако большой моей заслуги в этом не было: я как раз недавно, знакомясь с немецкими мыслителями и немецкой литературой, прочла это произведение, а немецкие студенты читали Гёльдерлина, вероятно, еще в гимназии, и между ее окончанием и университетом у многих пролегли 6 лет фронта. В те годы в университет никого не принимали сразу после гимназии: давали возможность пройти сначала старшим поколениям.
Курс о славянофилах и западниках Степун повторял два раза. Вообще говоря, курс тогда разрешалось повторять через каждые два года для вновь поступивших студентов, но повторить курсы первого зимнего семестра пришлось всем и сразу. Степун читал этот курс, очерчивая две основные линии русского духовного развития. Он останавливался только на типичных представителях обоих течений: А. Хомякове, И. Киреевском и К. Аксакове — у славянофилов; В. Белинском, А. Герцене и М. Бакунине — у западников. Религиозная линия рассматривалась им только в ракурсе славянофилов, одновременно почвенников, и в их поздних проявлениях, которых Степун, однако, не касался, — националистов с налетом панславизма. Впрочем, такого резкого разделения по времени провести нельзя: у идеологического публициста Хомякова просвечивает уже панславизм, которого совсем нет у его современника И. Киреевского. Этим последним мы занимались больше всего, поскольку упор ставился на экзистенциальный характер русского мышления, а он особенно разработан у Киреевского. На семинарах мы всесторонне анализировали понятие Киреевского «целостность» и понятие Но-валиса «единство». Внутренняя связь, хотя во многом глубоко сокрытая, славянофилов с современными или отчасти предшествовавшими им немецкими романтиками бросается в глаза. Степуна эта тема глубоко занимала. Ей посвящена и значительная часть его
книги «Bolschewismus und die christliche Existenz» («Большевизм и христианское существование». Munchen, 1956).
В каком-то смысле экзистенциалистами как в своем мышлении, так и в восприятии жизни были, конечно, и западники. Не случайно в экстремальном продолжении их линии появился большевизм, принявший всерьез слова Маркса о единстве теории и практики и, соответственно, создавший ад не на бумаге, а иа практике. На кафедрах западных университетов тот же Маркс был относительно безвреден.
Эта экзистенциальность русского мышления привела молодого еще Степуна (приехавшего из Москвы в Гейдельберг изучать философию) к слишком горячим для немецких семинаров спорам с его тогдашним учителем профессором Виндельбандом, читавшим философию детерминизма. Об этом споре Степун рассказывал нам не один раз и на лекциях, и на семинарах. В моей памяти он запечатлелся немного в ином варианте, чем описан Федором Августовичем в «Бывшем и несбывшемся», но смысл его тот же: Виндельбанд разложил все по полочкам отдельных дисциплин: в философии он проповедовал полный детерминизм, а можно ли наказывать преступника, если его действия были полностью детерминированы и от него как бы не зависели, — это дело не философии, а юриспруденции; проблема же греха — это дело богословия; на вопрос, есть ли у него на этот счет свое личное мнение, Виндельбанд говорил, что дать ответ он может только дома, а не с кафедры. Такое расщепление формальной философии, теоретической философской системы и практического воздействования ее выводов было чуждо русскому сознанию. Конечно, на практике строгое разделение между университетской кафедрой и государственной и общественной практикой часто дает в жизни неплохие результаты. Что было бы, если бы каждый, увлекшийся той или иной теорией, бросался очертя голову претворять ее в жизнь? Между тем это разделение приводит и к тому, что многие немецкие мыслители успокаивались на той или иной системе спекулятивной философии, тогда как русские, преодолев искушения ложных идеологий, продолжали искать дальше и глубже, доходя до света христианства. Ряд русских марксистов в молодости — Струве, Булгаков, Бердяев — отошли от марксизма под влиянием немецких неокантианцев, но ии один из них на неокантианцах не остановился. Даже честная и глубокая попытка Рудольфа Штам-млера в рамках кантианской философии восполнить дополнитель-
ной телеологической линией разрыв между эмпирией и трансцендентностью не могла их удовлетворить. Все они кончили христианством.
Степун марксизмом не увлекался и был христианином, возможно, уже в молодые годы — точно я этого не знаю. В своих лекциях в Мюнхенском университете он не скрывал своей веры и своих христианских убеждений; следуя русской традиции, он не считал, что с кафедры не говорят о своих убеждениях. При этом следует сказать, что в его жилах не текло ни одной капли русской крови. Тем не менее я не встречала в своей жизни другого такого типично русского человека, как Степун. Он вырос в лютеранстве, потом перешел в православие. Однако он был вполне толераитен к другим христианским вероисповеданиям. Меня же друзья, смеясь, называли полува-ряжкой, и мы не раз шутили об этих «обратных фронтах», так как, насколько я знаю, все мои предки по отцу и по матери были чисто русскими.